Я (хочешь?) песней оплету
твои лета на склоне.
Она стоит, глаза в плиту,
в глазах цветут талоны.
А суп поет — ему не верь:
супы не знают жалости…
Он звонит, он стучится в дверь.
Ты говоришь: — Пожалуйста! —
Он прямиком к плите идет,
и на твои вопросы
он говорит: — Наоборот,
я сборщик разных взносов. —
Он голосом играл и плыл,
не сборщик — балалайка:
— Ведь вы культурная, ведь вы
домашняя хозяйка. —
Сорвал на миг и, дребезжа:
— Гоните рубль на дирижабль!
И от плиты — зеленый пар,
рычит на гостя самовар…
Но гость не смущается.
Длинно-длинно
он с ней говорит. Он ей много сказал.
От синего жара, от резкого дыма
хозяйка чуть-чуть прикрывает глаза.
Тогда над плитою, над чайников писком,
над жиром, который «опять вздорожал»,
вырос сверкающий, словно миска,
круто заваренный дирижабль.
Он наливается кровью, он пухнет,
свежий, как солнце, большой, как весна.
И вот уже кубатура кухни
для тела такого смешна и тесна.
Он подымается постепенно,
и высоту забирает руль.
Он прет в потолок, он ломает стены
и — в небо.
Вдогонку цилиндры кастрюль.
За ними чайник, потом пеленки,
потом керосинка, стара и крива.
Да что керосинка. За ним вдогонку
плита летит и роняет дрова.
Блестит дирижабль. Белобрысый. Новый.
Он пулей летит. И скрывается он…
И вот хозяйка сидит в столовой
и ест (предположим) куриный бульон.
Бульон, который она взяла
за очень низкую плату,
который варился в громадных котлах
девушками в халатах.
А перед хозяйкой цветы горят,
как лучшие в мире горелки,
а сбоку хозяйки, как звезды, блестят
ошпаренные тарелки.
Она пошире откроет глаза,
и сборщик увидит украдкой:
от глаз по морщине сползает слеза,
медленная, как трактор.
Тогда хозяйка как можно проще,
голосом резким, спеша и дрожа,
волнуясь, скажет: — Товарищ сборщик,
это прекрасно, когда дирижабль! —
И от большой, от развернутой жалости
дрогнут короткие кончики губ:
— Товарищ сборщик!
Возьмите, пожалуйста,
первым рублем мой последний рубль.
