Наш руководитель литобъединения при молодёжной газете «На смену!» поэт Борис Марьев пригласил нас тоже принять участие в городском вечере, наряду с членами Союза писателей.
Вечер поэзии уже близился к концу, когда Борис Марьев увидел меня в зале и тут же дал слово. Для меня это было первое публичное выступление, и шёл я к трибуне, ужасно волнуясь. Потом Виктор Боков так напишет в «Литературной газете» о том памятном вечере: «Год с небольшим тому назад на вечере поэзии в Свердловске я предоставил слово Владимиру Дагурову. Не знал я такого поэта, да и свердловчане встретили это имя молча. Порывистый, резкий, окрылённый юноша с характерной уральской смуглотой в лице стал читать. Зал поддался молодости и вдохновенности чтеца, отроческому звону его голоса. Дагуров как бы «ввинчивался» в воздух аудитории и не взлетал, казалось, только потому, что мешала трибуна… Я очень верю в него». (ЛГ, № 22, 19 февраля 1963 г.).
После вечера Виктор Боков взял мои стихи и увёз их с собой в Москву, и эта встреча с ним резко повлияла на мою судьбу. Редко у кого из больших известных поэтов было такое внимание к молодым, как у Виктора Фёдоровича. Он буквально за руку ввёл в Поэзию Бориса Примерова, Ларису Васильеву, Геннадия Круглякова, Сергея Макарова и многих других — всех не перечислить…
Виктор Фёдорович прочитал мои стихи на редколлегии альманаха «День Поэзии-62», и главный редактор этого издания Ярослав Смеляков, как мне после рассказал Боков, решительно ударил ладонью о стол и заявил: «Стихами этого парня будем открывать «День Поэзии»!
Так оно и получилось — шесть моих стихотворений появились в разделе «Впервые» в самом начале альманаха, в то время самого престижного издания для поэтов. Следом шли подборки стихов Алексея Зауриха, Сергея Макарова, Владимира Лазарева — мы и в жизни стали закадычными друзьями. Жаль, что у Леши Зауриха жизнь оказалась недолгой…
Альманах «День Поэзии-62» вышел осенью, и Бюро пропаганды художественной литературы Союза писателей СССР (таково было полное название организации) вызвало меня из Свердловска в Москву для участия во встречах с читателями. Мне, тогда студенту мединститута, ещё не имевшему ни одной своей книги стихов, эта командировка казалась подарком небес.
Спустившись с небес на землю в аэропорту, я сразу поехал в это самое Бюро пропаганды. Располагалось оно тогда рядом с Центральным Домом литераторов в правом одноэтажном флигеле усадьбы графа Соллогуба. Комнатки Бюро пропаганды были маленькие. В самой дальней из них сидел за старинным столом директор — милейший интеллигентный Борис Ефремович Царёв. А в центральном помещении сидели референты Бюро пропаганды. Эти должности, по негласному правилу, занимали жёны или вдовы писателей: они лучше, чем кто-либо, понимали специфический творческий контингент. Одна из них — светловолосая стройная Нина Георгиевна, жена поэта Сергея Острового. Её коллега — обаятельная пышнотелая Ирина Семёновна, вдова поэта Александра Ойслендера. Кстати, с ним в одной группе учился в РИИНе (Редакторско-издательский институт — был такой в Москве в 1930-е годы) мой отец, бурятский поэт Геннадий Дагуров.
Когда я вошёл в Бюро пропаганды и представился, Ирина Семёновна неожиданно всплеснула руками, не в силах сдержать свою радость, и подвела меня к афише:
— Голубчик, как хорошо, что ты появился — через полчаса ты выступаешь!
Лучше бы я не видел этой афиши! Там моя скромная фамилия затерялась среди громких имён классиков современной поэзии: Ярослав Смеляков, Михаил Светлов, Павел Антокольский, Илья Сельвинский, Семён Кирсанов, Константин Симонов, Степан Щипачёв, Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Белла Ахмадулина, Римма Казакова, Роберт Рождественский, Булат Окуджава…
Большой зал ЦДЛ был переполнен — люди стояли у дверей, в проходах. Это было время «золотого бума поэзии», как потом скажут критики. На сцене — четыре ряда стульев для выступающих. На последнем из них я сел рядом с Борисом Ручьёвым. Он восемнадцать лет провёл в «сталинских» лагерях, но лирическая душа его ещё больше закалилась на сибирском холоде, и, вернувшись, поэт потряс всех сильными стихами и поэмами. Здесь он был единственным, кого я знал лично, — Ручьёв приезжал из Магнитогорска на наш поэтический семинар в Свердловск. Он сам тоже был взволнованно-растерян перед выступлением и неожиданно обратился ко мне:
— Не знаю, что им прочитать, публика-то столичная… Что посоветуешь?
— Борис Александрович, и думать нечего — прочтите про путевого обходчика, похожего на медведя.
— Думаешь, поймут?
— Такое все поймут.
И он прочитал это пронзительное по силе стихотворение из цикла «Красное солнышко», и зал очень тепло его принял. Садясь на место, он молча пожал мне руку. Борис Ручьёв — живой классик…
А я, выходя к микрофону, ещё не знал, как меня примут в Доме литераторов, и страшно волновался. И, может быть, благодаря этому волнению, я с безоглядной отчаянностью читал стих за стихом, теряя счёт стихотворениям — «На картах женщины гадают…», «Сивка-бурка», «Эх, прощай, цивилизация…», где были строчки, понравившиеся Смелякову, — «Врезал я ему по морде от лица ВЛКСМ!» Зал требовал ещё и ещё — это был мой первый успех в столице, и вслед за ним началась череда ещё более неожиданных для меня событий.
После выступления за кулисами мы пообщались с Евгением Евтушенко, которого я просто боготворил. И его слова запомнил на всю жизнь, хотя тогда никак не ожидал услышать от него такое:
— Вот сейчас, Володя, ты имел успех, но запомни: поэт не должен обольщаться признанием публики. Он должен научиться смотреть на неё холодными глазами инока и не вступать с ней в заигрывания. Иначе она тебя так же легко и разлюбит, как полюбила. Не надо доверять сиюминутному восторгу публики, она, как дьявол, может завладеть твоей душой, и тогда твоей поэзии — конец!
Затем подошёл к Смелякову. Он поинтересовался, в каком издательстве или журнале появятся мои стихи. Я ответил, что нигде не готовятся.
— Тогда вот что, — строго сказал Смеляков, — завтра в семь утра, чтоб, как штык, был у меня дома, и возьми все стихи, что у тебя с собой. Хочу повнимательней тебя почитать…
Ярослав Васильевич заметил благодарный блеск в моих глазах, усмехнулся и подтолкнул меня к двери:
— А сейчас проходи, проходи вон в тот зал — заслужил!
Это был «Пёстрый зал», где всех выступавших ждали накрытые столы — начинался банкет.
Заботливая Ирина Семёновна сразу взяла меня под свою опеку и посадила за стол рядом с собой, при этом предупредив:
— Соседний стул пусть никто не занимает — сейчас подойдёт один замечательный поэт.
И поэт пришёл, и сел рядом со мной, и сердце моё забилось неровно: им оказался Михаил Светлов!
Ирина Семёновна представила меня так:
— Миша, познакомься — это наш дебютант «Дня Поэзии» Володя… — с фамилией она замешкалась.
— Здравствуйте, Михаил Аркадьевич! — пролепетал я.
— Нет уж, если ты Володя, то зови меня просто Миша… — при этом он с хитрым прищуром взглянул на Ирину Семёновну, — ты сказала ему, что я — автор «Гренады»? А-то ведь они, молодые, кроме этого ничего моего не знают.
— Неправда! — решительно ответил я. — Все Ваши сборники стихов читал, и даже те, что в 20-х годах выходили.
— Да ну?! — изумился классик чуть лукаво. — Что-нибудь можешь вспомнить из того, что я писал?
И тут я процитировал четверостишие из его раннего сборника. Кончалось оно — первые две строчки сегодня уже не вспомню — так: «…Никакая греческая дура Тело предо мной не обнажит!»
Тут Светлов совершенно искренне изумился:
— Ира, представь, я уже сам забыл эти строчки, а твой «дебютант» мне их цитирует — да это же дороже гонорара!
———
Банкетные столы стояли буквой П, и в самом центре сидели рядом Ярослав Смеляков — как главный редактор «Дня Поэзии» — и Степан Щипачёв — как секретарь Союза писателей СССР.
В разгар застолья, как вихрь, ворвался в зал Павел Антокольский, который сходу объяснил, что только что от «вахтанговцев», и, ещё не успев остыть, по-актёрски произнёс монолог о роли сегодняшней поэзии, мастерски обратив его в тост — в честь блестящей когорты молодых поэтов. При этом поэт в поклоне поцеловал белую ручку Беллы Ахмадулиной и эффектно до дна осушил бокал.
Дали слово Михаилу Светлову. И он именно здесь, в своей краткой речи впервые выразил мысль, которую потом многократно цитировали как афоризм. У меня сложилось впечатление, что она, эта мысль, оппонировала только что прозвучавшему несколько пафосно тосту Антокольского:
— Известно, паровоз двигается с помощью пара. Большая часть пара идёт на то, чтобы привести в движение колёса. А совсем малая часть пара идёт на гудок — мол, освободите путь — я иду! В разговорах о молодой поэзии не слишком ли много пара идёт на гудок? Хватит ли оставшегося на движение колёс?
Сердце моё забилось от страха и волнения, когда Ярослав Васильевич Смеляков дал слово мне. С рюмкой в руках (а тогда я совсем не знал вкуса алкоголя) я сказал примерно следующее: мне, мол, выпало большое счастье участвовать в Дне Поэзии, но на моём месте мог бы оказаться любой из наших сверстников на бескрайних просторах нашей страны, которые беззаветно любят поэзию и ночами пишут стихи. В этом увлечении поэзией — особая атмосфера нашего времени, раскрепощение духа и желание поделиться самым сокровенным с людьми. Я хочу поднять бокал за тех безвестных молодых поэтов, которые, живя в глубинке, в деревнях и посёлках, благодаря поэзии постигают глубины жизни и достигают лирических высот в творчестве. Сегодня они берут эстафету поэзии из ваших рук, наши признанные мастера слова.
На мой тост Ярослав Васильевич мгновенно среагировал:
— Чувствую, что этот парень умеет не только писать стихи, но и говорить тосты — далеко пойдёт!
Смеляков терпеть не мог высокопарности, и его язвительное замечание было по делу. Однако, когда уже все расходились с банкета, он снова напомнил мне, что утром ждёт меня у себя дома, и напомнил свой адрес.
———
Ночь в гостинице возле ВДНХ я почти не спал, ужасно волновался перед намеченной встречей с Ярославом Васильевичем. Приготовил папку со стихами и рано утром отправился в дорогу.
Смеляков жил недалеко от метро «Университет» на Ломоносовском проспекте, в доме 19, в квартире №40. Я чётко помнил, что он меня ждёт ровно в семь утра. В назначенный час я позвонил в квартиру (кажется, на пятом этаже). Дверь долго не открывали, я позвонил ещё раз. Наконец, раздались шаги. Дверь полуоткрыла заспанная жена поэта, тоже поэтесса, Татьяна Валерьевна Стрешнева.
— Кто вы? Что вам надо? — недовольно спросила она.
— Я поэт из Свердловска Владимир Дагуров. Мне Ярослав Васильевич назначил встречу в семь часов…
— Ярик, к тебе какой-то поэт из Свердловска пришёл, — крикнула она в глубину квартиры. — Что ему сказать?
Но ей говорить ничего не пришлось — из полумрака спальни донёсся хриплый, но могучий рык Смелякова:
— Ёб твою мать, какой ещё на хуй поэт?! Гони его взашей к ебене матери!
На лице Татьяны Стрешневой появилось виноватое выражение, она развела руками и тихо произнесла:
— Извините, Ярик не может вас принять — сами слышали… Я ничего не могу поделать, ещё раз извините…
Дверь закрылась. Мне кровь ударила в голову. Я опрометью кинулся мимо лифта вниз по лестнице, выбежал из подъезда, свернул направо за угол дома и пошёл мимо кинотеатра «Прогресс» к проспекту.
И вдруг слышу откуда-то сверху крик, меня окликают по имени:
— Володя! Вернитесь!
Оглянулся и вижу в распахнутом окне на пятом этаже Татьяну Стрешневу. Я махнул рукой и продолжил путь.
— Володя! Вернитесь! А не то он убъёт меня! Умоляю — вернитесь!
Тут я, конечно, остановился, подумал — её зов не утихал! — и побрёл обратно к дому.
Дверь в квартиру была открыта нараспашку, Татьяна Валерьевна была уже в халате и радостно причитала:
— Ой, Володечка, миленький, спасибо, что вернулся, иначе бы мне не сдобровать… Ярик спросонья забыл, что ты должен прийти, а когда ты ушёл, он так меня стал ругать!..
В это время из ванной вышел, вытирая лицо, Ярослав Васильевич. Он гневно зыркнул на меня, монотонно бубня себе под нос:
— Поэты, понимаешь, хреновы дети, ни хуя жизни не смыслят! Это ж каким фашистом надо быть, чтоб в шесть утра…
— В семь, — пытался поправить я, но он ещё злее зыркнул на меня.
— Какая разница, один хуй! Это ж надо, какой садист — вчера с ним на одном банкете пили, — он что, не понимает, что с человеком наутро будет?! Меня, Смелякова, какой-то щенок в шесть утра тормошит, добро бы ещё с бутылкой пришёл опохмелять, так не-ет — блядь, явился со стихами! В гробу я их видел! У хуёвого человека и стихи хуёвые, ежу понятно!
Я опять порывался бежать из квартиры, но меня Татьяна Валерьевна мёртвой хваткой держала за рукав пальто.
— Погоди, сейчас он опохмелится и подобреет. Раздевайся и проходи на кухню.
Но Ярослав Васильевич как отрубил:
— Нечего ему на кухне делать! Пусть идёт в кабинет и ждёт меня…
Минут через двадцать он вернулся с кухни совершенно неузнаваемый: спокойный, серьёзный, с чуть уловимой усмешкой — мне даже показалось, что такое начало утра его уже забавляло.
— Ну, давай, покажи, что ты там накропал, уралец. Не пугайся того, что видел — я, когда чужие стихи читаю, ещё страшней становлюсь, — обнадёжил меня мастер слова.
Паче чаяния, читал Смеляков мои стихи самым внимательным образом и молча раскладывал их на три кучки (хотел написать — стопки, но передумал…)
Некоторое время я не мог понять, в какой кучке лежит то, что ему понравилось, а в какой — нет, и что означает третья. Но вот он, держа листочек, произнёс:
— Вот тут молодец — в стихах должно быть хулиганство! Оно — живое! — и положил стихотворение в самую тощую кучку.
Я расстроился. А Смеляков уже вошёл в раж и черкал карандашом всё чаще и чаще, но тощая кучка почти не росла. Изредка он цитировал особо понравившиеся ему строчки, или, наоборот, издевался над плохими, приговаривая их матом. Я уже понял, что третья, самая большая стопка стихов — те, что требуют доработки, но годятся в книгу. Работа его длилась часа два, не меньше. Я был просто потрясён его сосредоточенностью и страшно боялся окончательного приговора. В конце этого занятия Ярослав Васильевич отослал меня на кухню, вроде как смилостившись:
— Тата, напои его чаем, а то на нём лица нет!
Татьяна Стрешнева — душевная женщина, и её большая доброта жила в большом теле красиво и уютно, излучаясь в глазах и улыбке. Кроме своих стихов она занималась много переводами. К тому же вся страна знала песенку из кинофильма «Аршин-мал-Алан»: «- Деньги есть? — Есть, есть! — Много их? — Хватит нам на двоих!» — и многие другие.
Пока мы с ней мило беседовали, Смеляков написал на белом листе бумаги чёрными чернилами письмо в издательство «Молодая гвардия», в котором хорошо отозвался о моих стихах. Особенно мне была приятна такая фраза: «Считаю, что стихи Владимира Дагурова не следует включать в коллективный сборник — они достойны выхода в свет отдельной книжкой!»
Письмо Ярослава Смелякова сыграло большую роль в выходе в свет моей первой московской книжки стихов «Солнечный ветер» в 1965 году.